Об авторе » Лион Фейхтвангер. Генрих Гейне и Оскар Уайльд

Принимаясь за это исследование, я не ставил своей целью разыскивать в сочинениях Гейне новые, до сих пор неизвестные источники творчества Уайльда. Я хотел лишь провести параллель между двумя художниками, параллель, которую, насколько мне известно, никто до сих пор не проводил, и которая, возможно, поможет понять психологию обоих писателей.

Ибо какими бы различными на первый взгляд они ни казались – беспомощный, беспокойный еврей, несмотря на свою светскость так неприспособленный к повседневности, и аристократически небрежный, подчеркнуто светский англичанин, – мы при более глубоком исследовании обнаружим, однако, так много общего в их стиле и мастерстве, так много знаменательного сходства в положении, занимаемом ими в литературе, что сопоставление этих двух писателей уже не будет расцениваться как шутка, не имеющая под собой никаких оснований.

1. Общее в стиле

Прежде всего — оба писателя отличаются друг от друга по образу жизни. Вот Генрих Гейне – несмотря на его стремление к блеску и роскоши, несмотря на его легкомысленную, цыгански хвастливую болтовню удачи редко сопутствуют ему, он всегда педантично расчетлив, в лучшие свои годы едва ли может позволить себе потратить на домашнее хозяйство столько, сколько Уайльд готов выбросить ради мимолетного каприза, человек, которому иной раз так и хочется кинуть упрек: «Propter vitam vivendi perdere causas»^<1> и Оскар Уайльд, блистательный king of life, grand viveur^<2>, ослепительный законодатель мод, который, располагая огромными доходами (до 9000 фунтов ежегодно во времена творческого подъема), никогда не мог навести порядка в своих денежных делах, жизнь которого до внезапной и ужасной перемены представляет собой цепь изысканнейших, расточительнейших наслаждений.

Вот Генрих Гейне – он очень хотел играть роль светского человека и никак не мог преодолеть в себе унаследованные от отца черты мелкого буржуа, и Оскар Уайльд – истинный денди, бесспорный король лондонских и парижских салонов, олицетворение всего светского.

Вот Генрих Гейне, насквозь fanfaron de vice^<3>, честное, традиционное стремление к морализации обнаруживается во всем написанном им, и Оскар Уайльд, начисто лишенный совести, которого плохо маскирует его во многом противоречивое письмо из тюрьмы, обычно неправильно именуемое нами как De Profundis ^<4>.

Вот Генрих Гейне – человек с предвзятыми мнениями, вся его жизнь – живая передовица, всегда что-то защищающий всем теплом своей души, и Оскар Уайльд – холодная натура, преданная одному лишь искусству, противопоставляющий любой политике, любой тенденциозности ледяное равнодушие, никогда не стремящийся кого-либо переубедить, снисходящий лишь до высказывания своего мнения.

И все же, несмотря на все эти различия, чувствуется известная общность, нечто роднящее две эти индивидуальности.

Источник трагического в характере обоих писателей – один и тот же. Трагичным в сущности Гейне мне представляется раздвоение между его большим, болезненным стремлением к сильной абсолютной вере и горьким скептицизмом, разрушающим все чисто эмоциональное. Всю свою жизнь Гейне искал идеал, к которому смог бы со всей страстной самоотреченностью прилепиться; но каждый раз эту, находящуюся в поре своего первого цветения веру разрушал его едкий критицизм. Так шестнадцатилетний мальчик бросился в объятия туманного мистицизма с католическим налетом, так юноша внушил себе байроническую страсть к своей кузине, так берлинский студент увлекался национально-еврейскими бреднями, так парижский литератор носился с различными политическими утопиями. Все эти идеалы, однако, не смогли устоять перед его оценивающим разумом, все они гибли под натиском его саркастического ума.

Так же, как у многих культурных евреев девятнадцатого столетия, сатирические мысли обвивали любое его чувство, чтобы затем задушить его в своих отравленных объятиях. По-видимому, писатель сам очень ощущал эту мучительную двойственность своей души. Ибо пронизывающая все его творчество раздвоенность между идеями Назареев и мифом о Елене Прекрасной – что же это как не антагонизм между романтически иронизирующим критицизмом и гармонически наивным, самоуверенным идеализмом, антагонизм, который он, пожалуй, чувствует, но никогда не в состоянии примирить? И о чем ином возникает печальная песнь о никогда не угасающем стремлении к чудесному острову Бимини, как не об этом, самом горячем, сладостном и мучительном желании примирения? Гейне сам себе дал удивительно точную характеристику, сказав однажды об Ари Шеффере, что все его произведения «представляют собой эфемерное стремление – взгляд из мира земного без настоящей веры в мир потусторонний – туманный скептицизм». Эта жажда целостности, религии, гармонии индивидуума является основным ядром в сущности Гейне. Это стремление с перебитыми крыльями, стремление, угасающее в печальной разочарованности, является в его сущности действительно трагичным.

Пожалуй, с обывательской точки зрения было бы правильным утверждать, что основная характерная черта Оскара Уайльда – аффектация, что его любовь к искусству – не что иное, как игра. Однако такое объяснение нас не удовлетворяет, оно принижает, омещанивает задачу, делает ее банальной и не приближает нас к решению вопроса. Мы не решили бы его и в том случае, если бы под влиянием дурманяще сладостного красноречия Гофмансталя пытались показать, что трагичное у Оскара Уайльда заключается в сумеречно- жутком предчувствии ужасной перемены в своей судьбе, в зловещем, смутном ожидании, едва ли не перешедшим в желание, того внезапного падения, которое жестоко изменило течение его жизни, подобно тому, как предсказания оракула – течение жизни Эдипа.

Я более склонен думать, что трагическая основа сущности Уайльда – та же, что и у Гейне, – никогда не утихающая, вечно сжигающая жажда гармонии, религии, цельности индивидуума. Острый, безжалостный ум писателя с неопровержимой ясностью показывает ему вопиющие противоречия его жизни, фрагментарность его характера. Он ищет средства уйти от этого мучительного сознания, он ищет веру, к которой мог бы прилепиться; он внушает себе уверенность во всемогуществе искусства, освобожденного его адептами и жрецами от несовершенства бытия. Он страдает, он высмеивает, он принижает действительность. Перед невероятной отвагой его атак «факты бегут словно дикие звери от охотника». «Чтобы уйти от страданий жизни, он становится зрителем своей собственной жизни» («Дориан Грей»), «свою жизнь он подменяет искусством, пытается, используя красоту, сделать себя совершенным». Он бежит от пустоты своей жизни в искусство. Но ему приходится признать, что и здесь страстное желание, цель, к которой он стремится, не приводит к покою, и в часы таких мучительных, полных отчаяния прозрений оскорбленная, униженная действительность мстит своему поработителю, с издевательской жестокостью погружает его в омерзительную клоаку, принуждает его осквернить себя, как осквернил себя Дориан Грей, ради того, чтобы забыться.

Уже в грандиозном панегирике искусству, созданном им в романе «Дориан Грей», чуткое ухо услышит нотки этой глубокой разочарованности во всемогуществе искусства. Более отчетливо звучит эта тема в сказке «Рыбак и его душа», еще более отчетливо – в письме из тюрьмы. И даже те, внутренний слух которых весьма нечувствителен, слышат эту тему в маленькой притче «Рассказчик», дошедшей до нас благодаря другу Уайльда, Андре Жиду. Человек, который видит окружающий мир не более глубоко, чем любой из нас – таково содержание притчи, – хорошо рассказывает невероятные истории о всем увиденном им. И вот однажды, увидев действительно удивительное – фавнов, сильфов и сирен, он замолкает, теряет свой дар рассказчика. Вот она, горькая истина: живущий реальной жизнью не рассказывает, не творит, не может уйти в область искусства. Лишь тот, кто не живет полнокровной жизнью, лишь человек с раздвоенным сознанием пытается найти в искусстве то, что вдохнуло бы жизнь в его пустое существование, сделало бы его существование содержательным.

Следовательно, это страстное стремление к целостности, к религии, к гармонии личности – лучшее и неподдельное в Оскаре Уайльде. Это страстное стремление с перебитыми крыльями, это стремление, задыхающееся в проклятом разочаровании – действительно трагичное в его сущности.

Эта злосчастная раздвоенность между желанием и неспособностью верить во всеумиротворяющий идеал роднит между собой Генриха Гейне и Оскара Уайльда.