X
Вот мозаически составленный мною, - боюсь, чересчур кропотливо! - из памфлетов, сонетов, комедий, трагедий, сказок, статей, повестей, афоризмов - символ веры этого фланера и дэнди, и мы с удивлением видим, что перед нами и вправду религиозный фанатик, упрямый, прямолинейный, доведший свою веру до последней, невозможной черты, отвергший, как некий Савонарола, решительно все, что неугодно его сектантскому богу.
Мы видели, как он восстал против жизни, против неба, против совести, против морали, против природы, против души человеческой и против истины (прочтите его «Упадок Лжи», - и все из-за того, что ему всюду мерещились поработители и осквернители его Дульцинеи)!
Мы много встречали проповедников искусства для искусства и мучеников этой идеи, и героев, но такого Савонаролы, такого фанатика, который сделал бы искусство мерилом всех вещей и ценою всех ценностей, мир еще никогда не видал. Самая напряженность, самое постоянство этой единственной его заветной мысли, единственного подлинного чувства, - в каких бы личинах они ни являлись перед нами, говорят нам о их религиозной сущности. Это была единственная точка, вокруг которой он заставил вращаться весь мир. Это было солнце его мира. Ничего, что фанатически отгоняя от искусства все его «посторонние примеси»: чувство, разум, добро, он, в конце концов, как мы видели, должен был остаться с одним только персидским ковром, с одним только орнаментом и декоративными тканями, стал рыцарем и Дон-Кихотом персидского ковра, это ничего, потому что такими и бывают всегда настоящие сектанты-фанатики: пусть символом всей их святыни будет какая-нибудь самая малая малость, они отдадут за нее и душу, и тело.
Трогательно наблюдать, как Уайльд, подобно всем одержимым, видит в своей вере панацею решительно всех болезней и зол. Дориан лечился созданиями искусства, будто это были пилюли, и мы не раз читаем в романе: «красота цветов исцелила его от страданий».
Заговорите при Уайльде об ужасах милитаризма, и с великолепной наивностью он тотчас же даст вам совет:
- «Начните служить искусству, и война сама, собою прекратится».
«Конечно», - поясняет он в «Замыслах»: - «люди не скажут: мы не станем вести войны против Франции, потому что проза ее совершенна, но так как французская проза совершенна, они перестанут ненавидеть страну»<1>.
Заговорите о братстве народов, и вы услышите от Уайльда:
- Искусство создает среди людей новое братство.
Заговорите о воспитании, он скажет:
- Если детей вырастить среди прекрасных созданий искусства, то... и т. д.
О чем бы вы ни заговорили, он всегда переведет на свое. Он был уверен, что его трактат о социализме - есть трактат о социализме, а на самом деле, вчитайтесь, конечно, это трактат об искусстве. Его тюремная исповедь «De Profundis», тоже свелась на эту единственную тему. Его роман - о чем, как не об искусстве! В нем главное действующее лицо - портрет. Уайльд умудрился написать, даже целую повесть, где главные персонажи - сонеты Шекспира!
Как и все одержимые, он умел говорить лишь о своем, и даже утка в одной его сказке крякает о художественной критике. Когда в «De Profundis» он захотел восславить Иисуса Христа, он сказал: - «Иисус Христос был гениальный художник!» Высшей хвалы он и представить себе не может, и с какой благочестивой наивностью воздает Богочеловеку эту высшую честь: сопоставляет Его с Софоклом и Шелли.
И в своих сказках, когда он хочет наградить добродетель, он (инстинктивно!) награждает ее красотой. Это единственная для него ценная награда. И он не знал иной кары, чем уродство, - проследите-ка все его сказки: звездный мальчик был злой, и оттого он безобразен, как жаба. Сделался хороший, и превратился в красавца.
<1> Эта мысль, очевидно, была очень ему дорога, он повторил ее несколько раз: см., например, его лекции: «Ренессанс английского искусства», «Об украшении жилищ». |
